“В поисках утраченного времени”

Возможно, в рядах немцев был юноша с мозгом Канта или у наших – с гением Толстого…» – прочел я однажды где-то и по-другому взглянул на войну.

Все, что мы знали о Великой Отечественной из книжек, учебников и старых советских фильмов, – только одна ее, мифологизированная сторона. Умение целого поколения журналистов и литераторов направлялось в русло с жестко заданными опорными точками. Оспаривать единственно возвышенную версию великой трагедии, сомневаться в чем-либо в нашей могущественной и наивной стране по определению было нельзя.

Одна из наиболее сильных публикаций военных времен носила название «Наука ненависти» – это чувство было лейтмотивом статей Ильи Эренбурга, которыми зачитывались на фронте. Родившись через два десятка лет после Победы, я ненавидел вместе со всеми, не проводя разграничения между «немец» и «фашист». Причем не потому, что у меня имелись личные счеты (о погибшем под Кенигсбергом 18-летнем дяде и умерших в блокаду деде и еще одном дяде 14 лет от роду я узнал – вернее, осознал случившееся – много позже), – как и все, я рос на патетике митингов, фильмов и выверенных идеологически книг.

Парень на снимке в форме рядового вермахта вряд ли напомнит кому злодея. Хайнц Хальбгевакс, писарь управления 135-го пехотного полка 45-й пехотной дивизии, погиб в Брестской крепости в первые часы войны. Он не был ранен или убит – его сердце просто остановилось в разразившемся на рассвете кошмаре. Я далек от ерничанья над причинами этой нелепой смерти. Коричневая чума не терпела инакомыслия: подпоясанные ремнями, на пряжках которых значилось «С нами Бог», с карабинами на плече двигались на Восток очень разные люди, в том числе такие, чья человеческая сущность не выдерживала ужасов военных действий.

Из письма лейтенанта Пауля Орбаха 23 февраля 1942 года: «…После долгих, в течение нескольких месяцев, поисков я нашел Ваш адрес, сообщенный моим бывшим фельдфебелем Кремером, который все еще в России. Предполагаю, что Вы не знаете подробностей героической гибели Вашего сына Хайнца и хотели бы узнать, поэтому вкратце расскажу, как произошла эта трагедия.

22 июня утром в 3:15 наш полк начал наступление на Брест-Литовскую крепость. Наш батальон, как резерв дивизии, находился приблизительно в 5 километрах от передовой, но из-за упорного сопротивления русских уже в половине шестого был выдвинут к Северному острову… По прошествии некоторого времени стало ясно, что при таких условиях скоро мы в крепость не попадем…

…В это время другой лейтенант был ранен в грудь. Ему помог еще не раненный солдат. Я попросил Вашего сына найти какую-нибудь палку, чтобы перетянуть разорвавшуюся артерию и освободить правую руку. Почти в этот момент Хайнц упал как подкошенный, не издав ни звука. Может быть, у него случился паралич сердца. Я не смог найти места, куда он был бы ранен. Хайнц не подавал признаков жизни. Мы звали его по имени, но тщетно.

Так погиб Ваш сын, до последнего дыхания выполняя свой долг, верный присяге. Он был для меня послушным и исполнительным подчиненным, хорошим товарищем».

Разная и одинаковая одновременно по обе стороны фронта война затронула всех, кому выпало жить в ту пору: агрессивных и невоинственных, эгоистичных и жертвенных, благородных и подлых. Она прокатилась по всяким, близостью смерти будя самые разные инстинкты и черты.

Есть близ Ракитницы хорошо известное многим Старое Село, родина и последний оплот знаменитого партизанского командира Михаила Чернака. Мало кто знает, что эта деревня была на волоске от повторения участи Хатыни.

В период оккупации немцы разместились на постой по хатам и в помещении старосельской школы (основные силы части были сосредоточены в соседней деревне Озяты). В окрестных лесах скрывались партизаны – поначалу стихийно сбившиеся в группы окруженцы и примкнувшие к ним в силу обстоятельств или идейных соображений местные парни и мужчины. Старожилы рассказывают, что до поры «старосельские» немцы и партизаны одни других по-соседски не задевали – жили себе те в лесу, эти по хатам, друг друга словно не замечая. Держались принципа: мы вас не трогаем, вы – нас. По ночам партизаны появлялись в деревне решать свои бытовые проблемы.

Боевые действия лесной отряд вел в стороне. Но однажды ночью нарушил негласный уговор и напал на немцев, размещавшихся в школе. Бойня была нещадная, и многие солдаты вермахта нашли там могилу. Один немец спрятался во рву за огородом – упал в грязь плашмя и так в страхе пролежал до утра. Деревенские его видели, но из чувства сострадания или других соображений партизанам не выдали.

Хотя Старое Село считалось деревней партизанской, местные жители мирились с теми и другими. Немцы-постояльцы из тыловых частей (значительно отличавшиеся в менталитете от айнзацгрупп и прочих головорезов), по свидетельству очевидцев, особой беды старосельцам не чинили, вели себя в большинстве спокойно и если просили у хозяек поголовно любимые яйца в дополнение к сытному довольствию («Просили?» – уточнил я в удивлении у старожилов и получил утвердительный ответ), то обычно давали что-то взамен: водку ли, сигареты, шоколад. Этим они разительно отличались от появившихся позже мадьяр, тянувших все, что попадало под руку.

Приходившим по ночам партизанам сочувствовали: давали еду, обстирывали. Пока был жив Михаил Чернак, он не позволял отряду, состоявшему в основном из срочников-окруженцев, бесчинствовать в отношении деревни, в которой вырос и был до войны председателем сельсовета: возьми, что необходимо, – люди сами поделятся, но не бандитствуй, не отбирай последнее, не уводи кормилицу-корову или кабана. В деревне кое-кто по сей день уверен, что Чернака в конце концов свои и порешили, полоснули сзади из автомата, даже стрелявшего называют, некоего прибившегося к селу, а позже ушедшего в партизаны окруженца – не то азербай­джанца, не то осетина по имени Мус, – уж не знаю, как к такому относиться. И в один голос утверждают: после гибели чтимого в родной деревне командира партизаны свои действия с последствиями для местных соотносить перестали, обирали до нитки, могли сорвать с тетки платок на портянку. Как и во многих других местах, военные и диверсионные акции партизан отливались деревне бедой: так и жили сельчане в войну меж двух огней.

Но вернемся к последствиям ночного боя в Старом Селе. Наутро нагрянули каратели. Жителей согнали в сарай и спалили бы, если б не тот немец, пролежавший ночь в канаве. Он не стал молчать, рассказал все и поручился, что гражданское население  непричастно.

И еще эпизод прокатившейся через Старое Село войны. В июле 1944-го понурые немцы сплошным потоком отступали на запад. Одно из таких подразделений было расстреляно партизанской засадой у моста через ручей километрах в пяти от деревни. Вернувшись в уже пройденное село, немцы похоронили убитых внутри школьной ограды – полтора десятка в общей могиле и двоих отдельно. Последние были братьями, два молодых парня, а над погребением рыдал отец, он служил с сыновьями в одном подразделении. Впоследствии ему вряд ли удалось уцелеть в большом окружении за Брестом, иначе наверняка приехал бы после войны навестить могилы, которые обозначил березовыми крестами.

Кресты скоро снесли, а поросшие травой холмики, рассказывают, просматривались у бывшей школы, на фундаментах которой ныне построен жилой дом, еще десяток лет назад.

Автор отнюдь не ставит целью некую глобальную ревизию войны. Меня почти наверняка упрекнут аргументом про «каждого третьего» и про сожженную 118-м украинским батальоном Хатынь.

Вдумайтесь глубже: про них и речь.

© Василий САРЫЧЕВ