“В поисках утраченного времени”

Предыдущую главу мы посвятили последнему предвоенному дню. Но мало кто знает о никак не связанных с предстоящей войной людских трагедиях, разворачивавшихся в это время на скрытых от глаз тупиковых ветках железнодорожных станций. На вторую половину июня 1941 года была назначена очередная (для Бреста – четвертая с осени 1939-го) волна депортации. Невероятно длинный эшелон набитого людьми товарняка формировали на путях станции Брест-Восточный, причем часть вагонов с выселенцами пригнали из районов.

Во второй книге мы уже писали о ряде таких судеб. За семьей Лосей на Граевку приехали в последнюю неделю перед войной. Резкий стук в дверь перед рассветом, обыск и около часа на сборы. Взяли, что сообразили в переполохе, – икону, швейную машинку «Зингер», настенные часы. Что-то вывернули из шкафов на одеяла, связали в узлы и забросили на подогнанную «полуторку». Выгрузили Лосей на Березовке близ станции Брест-Восточный – в накопительном пункте, разбитом в голом поле. Огороженное проволокой пространство и несколько наскоро сколоченных бараков.

Вместе с этой семьей попали в холодный Алтайский край 14-летняя учащаяся «хандлювки» Женя Вавдыш с родителями (мотивы не выяснены), жена подофицера Анна Козак с улицы Траугутта (ныне Клары Цеткин) на Граевке…

Эшелон отправили на Восток в последний мирный вечер 21 июня 1941 года. В районе станции Минск-Сортировочный состав угодил под бомбежку, и дальше его заколоченным гнали несколько суток, останавливая лишь для замены локомотива. Первый раз теплушки открыли где-то под Горьким. Из вагонов извлекли десяток трупов.

Должна была оказаться в депортации и знакомая читателю по первой книге Люся Хомич (помните девочку, что в пять лет сама пошла записываться в школу, а годы спустя, в сентябре 1939-го, попала с мамой под страшную бомбежку возле магазина Бата на Пушкинской). Накануне кто-то работавший в советском учреждении и видевший вывозные бумаги предупредил маму Люси: «Пани Хомич, готовься, вы и Высоцкие в списке».

За соседями Хомичей Высоцкими приехали примерно в два часа ночи 22 июня – отправленным накануне километровым эшелоном дело не ограничилось. Высоцких отвезли на станцию и погрузили в вагон. А за Хомичами вернуться не успели: ударил немец. Под внезапно обрушившимся артиллерийским огнем конвой разбежался. Кто-то из железнодорожников открыл вагоны, и народ кинулся врассыпную. По воспоминаниям очевидцев, часть вагонов еще не были заполнены: доставка людей продолжалась. Мать и сын Высоцкие, схватив узлы, побежали домой на улицу Полевую и спрятались в погребе. Так и прожили в Бресте всю оккупацию, а после освобождения в конце сороковых уехали в Польшу.

Девочка на снимке – Тома Матвеева. Ее отец, уроженец деревни под Санкт-Петербургом, происходил из бедной многодетной семьи, но был взят на воспитание богатым бездетным петербуржцем, разглядевшим в мальчике большие способности. Получив образование, Андрей Матвеев пошел по военной линии. В качестве офицера царской армии долго служил в Финляндии. После революции вступил в белогвардейскую армию генерала Булак-Балаховича. На излете Гражданской войны остатки балаховцев были прижаты Красной армией к границе Кресов Всходних (будущей Западной Белоруссии), и поляки открыли для них границу.

Матвеев обосновался в деревне Рогозно (ныне Брестского района), женился на местной жительнице Анастасии Долбенко. Жена, простая деревенская девушка, не знала, что такое пудра и румяна, а он регулярно накладывал на лицо кремы и маски. Знал языки, играл на многих инструментах, что, впрочем, мало востребовалось в новой жизни. В сельское хозяйство Матвеев не пошел, а подряжался бригадиром куда-то за Варшаву, где строилась дамба и укреплялись берега Вислы. Работал вахтовым методом: весной уезжал на полгода, а зиму проводил дома, раз в месяц ходя в гмину получать жалованье.

В 1929 году родилась Тома – единственный ребенок в семье.

C установлением советской власти в 1939 году Матвеева несколько раз вызывали на беседы, но какое-то время не трогали. Видно, не докопались до «боевого прошлого». Пришли за семьей только в ночь на 21 июня 1941 года. 11-летняя Тома еще не в состоянии была понять весь кошмар ночного стука в дверь, необратимо разломившего на куски их семью и всю жизнь. Старший тройки НКВД предъявил ордер, вероятно, на обыск. В доме имелась большая библиотека, отец ее тщательно собирал, не жалея денег на книги, говорил, что его дочь будет образованным человеком. А сейчас бойцы сбрасывали книги со стеллажей на пол и ходили по ним сапогами. Отец сидел в кресле от плетеного гарнитура, и по лицу катились слезы. Сказал дрожавшей как осиновый лист Томе: «Запомни это, дочь, на всю жизнь».

Закончив осмотр дома, Матвеевым велели собираться. Замешенное на ночь мамой тесто так и осталось в сенях. Прибежавшая мамина сестра принесла хлеба в дорогу. Мама успела что-то связать в узел и забросила в одну из телег, которые органы на время проведения вывоза реквизировали у деревенских. Матвеевых повезли.

На железнодорожной станции Дубица близ заставы мужчин отделили от остальных арестованных и куда-то отвели (больше Тома отца не видела), а женщин и детей посадили в вагон-«телятник» с зарешеченным окошком. Решетки эти (как тогда говорили, «краты») не являлись заводскими комплектующими, план на их изготовление был спущен брестским вагоноремонтникам в конце осени 1939 года. Кузнец бывшей «зброёвни» Сильвестр Чеберкус устроился было кузнецом в вагоноремонтные мастерские, но быстро оттуда ушел: хоть деньги неплохие, но тяжело морально.

Внутри теплушки – нары и дырка у стенки, чтобы оправляться. К рассвету в вагон свезли 56 женщин и детей из Домачевского района. 21 июня часам к 10–11 утра вагон дотянули до Бреста и прицепили к эшелону (состав сформировали из таких вагонов со всей области). В три часа дня поезд тронулся в восточном направлении.

Мест на нарах всем не хватало – ночью спали дети, а матери сидели на полу, днем менялись. Раз в сутки где-то на очередной станции конвойный откидывал засов, и в вагон давали похлебку. У кого не оказалось миски, приспосабливали какой-нибудь черепок.

22 июня эшелон проходил белорусскую столицу. Сцепщики вагонов на станции Минск-Сортировочный говорили в окна: «Люди, война началась!»

Привезли в Барнаул. Поселили на окраине города в выстроенных к приезду трех больших бараках. В двух разместили таких же несчастных литовцев и латышей, в одном – «поляков», как называли депортированных из Западной Белоруссии. В барак вбивали целый эшелон из расчета: на один вагон – один отсек и кухня. И общий для всех длинный сквозной коридор.

Нары – сплошной настил в два яруса. Спали вповалку, прижавшись друг к дружке. Мужчин не было, только мальчики до 15-ти лет.

Наутро пришли записывать, кто по желанию пойдет работать на стройку – носить по трапам кирпичи и раствор. Строили дома и эвакуированные в чистое поле заводы. Мама записалась и, наверное, угадала, потому что потом подогнали грузовики и отправили несогласившихся на лесоповал.

Маме дали карточку на 600 граммов хлеба, для Томы – на 300 граммов. При стройке была столовая, давали похлебку на мерзлой картошке и зеленых помидорах, на второе – немножко каши. Мама звала Тому: приходи в обед, я тебя покормлю. Тома понимала, что маме самой не хватает, и отказывалась, но не выдержала и несколько раз пришла.

Детей определили в школу. На занятиях давали трехкопеечную булочку. Если кто-то пропускал уроки по болезни, булочку получала подружка.

В начале 1942 года как-то вечером после работы в барак пришли три человека, показали маме ордер на арест и увели, перед этим изъяв семейные фотографии (часть их через полвека вернули дочери) и письма отцу. 12-летнего ребенка оставили в бараке. Беспризорная, никому не нужная, она часто ходила за 7 километров в центр города, где находилась тюрьма НКВД, умоляла сотрудников: «Отдайте мою маму! Как мне жить?» Ей отвечали: «Иди отсюда, девочка, а то и тебя арестуем!» И она в слезах шла обратно, а назавтра все повторялось.

Иногда Томе все же разрешали свидание. На одном из них мама рассказала, что на работе к ней подослали какого-то парня, который все спрашивал, как при Польше жили. Простодушная женщина отвечала как было: нормально жили, муж работал, я на хозяйстве, всё имели... А потом ей за это дали 58-ю статью – 10 лет за антисоветскую пропаганду.

Школу Тома не оставляла. Кто-то отжалел ей кирзовые сапоги 41-го размера, девочка наматывала на свою детскую ножку тряпок, чтобы не так болтались. Кто-то дал фуфайку, соседка по нарам сшила из старого байкового одеяла платье – и так Тома ходила на занятия.

Потом была трескучая зима, и девочка бросила школу. Сидела голодная в холодном бараке, по три дня ничего не ела. Хлеб из расчета 300 граммов в день можно было взять по карточкам вперед на неделю – иногда так брала, а потом – ребенок же – не выдерживала и за раз съедала. За водой огромные очереди, колонка одна на весь барачный поселок, приходилось выстаивать с ведром часами. Как-то стояла в очереди согнутая, укутанная, а женщина сзади: «Бабушка, подвинься…» Тома обернулась, а женщина так и всплеснула руками: «Господи, дитя!»

Маму с другими заключенными тюрьмы под конвоем водили работать на строительство завода. Однажды по дороге она встретила женщину из барака и передала дочери, где ее найти. Тома разыскала маму на той стройке. Узнала не сразу: мама была остриженная и вся седая.

Девочка наведывалась на стройку до холодов, после работы шла рядом с мамой до самого лагеря, куда несчастную женщину перевели из тюрьмы НКВД после суда. Конвоир был не против. А 23 мая 1943 года мама умерла от дистрофии 3-й степени – так свидетельствовало присланное Томе на барак извещение.

Теперь девочка осталась одна на целом свете. Но надо было как-то жить. Весной вместе с другими детьми, чьи матери работали, отправлялись в поле, где весь день ходили за пашущим трактором в надежде набрать мерзлых картофелин. Потом десяток километров тащили обратно каждый свое ведро. В бараке картошку чистили, прокручивали через мясорубку и пекли лепешки на раскаленной печи.

Еще ездили за Обь рвать щавель и луговой лук (нечто среднее между луком и чесноком). Садились в поезд Барнаул-Новосибирск (зайцами, конечно, откуда деньги), при появлении проводника прятались под сиденья. Обратно до станции тянули наполненный мешок волоком, нести не хватало сил. Взрослые пассажиры помогали забросить в тамбур. Вечером в бараке вязали добычу в пучки и на другой день шли на рынок продавать. Наторговывали за два дня на буханку хлеба…

Под окном барака Тома вскопала землю и посадила несколько картофелин. Поселенцы знали, что это сироткина грядочка, и никто к ее урожаю не прикасался.

В школе Тома сдружилась с одноклассницей, барнаульской девочкой, чьи родители держали козу. Мама подружки иной раз наливала Томе стакан козьего молока – может, это и поддержало. Женщина работала уборщицей в учебном комбинате, и девочки приходили помочь. Она рассказала Томину историю своему директору.

Директор говорил иногда: «Тамарочка, прибери в моем кабинете». Девочка убирала на совесть. Директор хвалил, спрашивал, хорошо ли учится. «Да, я стараюсь». Он обещал устроить рассыльной: «Будешь разносить бумажки, получишь карточку в столовую, а по вечерам станешь учиться на машинистку». И она жила этой надеждой.

С эвакуацией заводов пришла уйма машинописной работы. Штатные машинистки не справлялись, и каждый мог брать работу на дом. Печатная страничка стоила 5 рублей, и Томе давали подрабатывать. Машинка имелась в отделе кадров. Девочка так набила руку, что лучше всех в группе сдала экзамен, показав результат 120 ударов в минуту. Получила отличную оценку и перспективу попасть в приемную к управляющему. Тома старалась, понимала, что помощи ждать неоткуда, это был ее шанс. Так оказалась в управлении, замещала часто болевшую немолодую секретаршу. Получала карточки в столовую.

В конце войны в организации присылали американскую гуманитарную помощь – платья, заокеанские туфли. В мастерской по выданному на Тому ордеру пошили фуфайку. Жизнь более-менее налаживалась.

Из трудовой книжки: «25 сентября 1944 года принята на работу в отдел кадров в качестве рассыльной. 10 марта 1945 года переведена на должность машинистки в управление треста. 29 июля 1946 года освобождена от работы по реэвакуации».

В 1946 году двоюродная тетя, которая была в Бресте замужем за подполковником, оформила девушке разрешение вернуться в пограничный город. Домой Тома ехала «пятьсот-веселым» – так называли вагоны с реэвакуированными. Вагон с возвращавшимися в Белоруссию бесконечно перецепляли от поезда к поезду, пассажирским и товарным – добирались с Алтая целый месяц.

Жила поначалу то в Бресте, то у второй своей тети в Рогозно. Узнала, наконец, судьбу отца. Всех мужчин, сидевших в каталажке на заставе, и его в том числе, 22 июня 1941 года немцы распустили по домам. Андрей Матвеев вернулся в Рогозно, снял доски с заколоченной хаты и стал жить. А в 1942 году его убили. Как сказали дочери местные люди, «достали из леса». Видно, значился в каких-то списках подлежавших ликвидации. А может, заупрямился: на селе, чтобы выжить, надо было днем ладить с немцами, ночью – с партизанами, а он не хотел. Чувствовавшие неладное соседи советовали: «Уходил бы, Андрей, из деревни». Он отвечал: «Забрали семью, пусть убивают и меня». Так и случилось. Однажды утром пришла тетя рассказчицы – он сидит в кровати залитый кровью…

Осенью Тома устроилась на работу машинисткой в Брестское облстатуправление (размещалось в здании облисполкома). Через какое-то время перешла в торгово-кооперативную школу на ул. Дзержинского, где подруга работала бухгалтером. Потом школу перевели в Гродно, подруга поехала, а Тома осталась. Оформилась переводом в облпотребсоюз.

В 1948 году познакомилась со служившим в Бресте солдатом-срочником и вышла замуж. Осенью 1949 года родила первую дочь. Жизнь вошла в колею. Позже Тамара перешла в военторг, потом кассиром в парикмахерскую артель, научилась стричь. Артель находилась на ул. Советской рядом с кинотеатром «1-го Мая», потом ее передали комбинату бытового обслуживания с целым рядом подобных объектов.

Так прошла жизнь. Тамаре Андреевне около восьмидесяти, у нее две дочери, трое внуков.

Эта открытая, приветливая женщина удивительным образом сумела не обозлиться в обкраденной своей жизни, хотя не забыла ничего: ни хорошего, ни плохого. Не забыла она помощи добрых людей, встретившихся на ее пути, но не выпустила из памяти и ночного обыска, грязных сапог, топчущихся по книгам отца, нищенского быта на краю света, сиротской своей доли и безвинно уничтоженной мамы, сброшенной с биркой на ноге в неведомую общую могилу… Она и рада бы многое позабыть, только не получается. Да, наверное, и нельзя. Бережно хранимый фотомонтаж, заказанный в свое время в ателье из двух маленьких снимков папы и мамы, – все, что у нее осталось из поры светлого детства. И еще – обычная человеческая память.

© Василий САРЫЧЕВ