“В поисках утраченного времени”

В 50-60-е годы по улице Комсомольской между построенным еще при Польше рестораном Экспланада, переименованным в Белорусь (в советское время диеткафе), и швейной фабрикой стоял Дом народного творчества – поистершийся ныне в памяти центр культурной жизни тогдашнего Бреста. Здесь работал методистом Михаил Абрамович Сарвер, колоритнейший человек на всем протяжении жизни, захватившей такие разные царский, польский и советский периоды. В последнем из них, будучи уже немолодым, Сарвер часто заказывал столик в бывшей Экспланаде, где хватало знакомых ему завсегдатаев, и вспоминал золотые деньки. В нем не сидело характерного для стариков сожаления об ушедших временах, да и, кажется, вообще ни о чем. А может, он просто умел скрывать свои чувства.

Герой этой главы родился в 1898 году в многодетной семье брестского еврея Абрама Сарвера. Человек предприимчивый, но не слишком счастливый, Сарвер-старший рано потерял жену и поднимал детей сам. Делом, введшим его в историю города, стало открытие еще в царские времена электротеатра Лотосъ в собственном доме в Почтовом переулке (впоследствии Театральная улица, а в советское время ул. Свердлова). В польские годы заведение называлось по имени владельца: театр Сарвера или кино Сарвера – последнюю версию предпочитали гимназисты, для которых взрослые фильмы были сладким запретным плодом и которые, учебным правилам вопреки, с черного хода проскальзывали на галерку во время вечерних сеансов. Картины были производства различных стран, в том числе замечательные комедии Григория Александрова, немало способствовавшие формированию заочно притягательного образа Советской России. Польские власти владельца на удивление не прижучили, хотя вокруг шептались, что Сарвер имеет связь с СССР.

Достигнув определенного возраста, Абрам Сарвер передал дело сыну. Михаилу было что-то около тридцати, он уже не один год помогал отцу, и в городе легко привыкли к номинальной смене хозяина, в обиходе заменяя фразу пойти в кино на идиому к Мише Сарверу. Надо сказать, Мишей его звали за глаза и гораздо позже, в почтенные годы, что соответствовало шарму, присущему этому удивительному человеку.

За польских часув он был бедовым парнем – любитель и любимец женщин Миша Сарвер, не пропускавший мимо внимания ни одной красотки. Как вспоминает осевший в Америке гимназист-траугуттовец Ромуальд Буляс, на девушек Сарвер смотрел так, будто глазами раздевал. Алла Антоновна Максимович (парашютистка Алла) тоже вспоминает его как большого женского охотника, очень любившего молоденьких девушек, всегда заговаривавшего и шутившего со старшими гимназистками, когда те проходили в его кинотеатр. Это был настоящий Казанова, не боявшийся рисковать: по рассказу Василия Петровича Ласковича, Миша тайно сожительствовал с влюбившейся в него единственной дочкой польского полковника, что по тем временам грозило страшно подумать чем. Потом ее выдали замуж, чему молодой Сарвер особо не огорчился.

Его живой ум не ограничивался сим узким вопросом. Человек широких интересов и при этом гений общения, Миша имел массу знакомых в самых различных сферах – от воеводских чиновников до революционеров. Любопытный штрих: в недели немецко-польской войны, накануне прихода первых советов, штаб рабочей гвардии комсомольцев и бывших подпольщиков КПЗБ обосновался именно в театре Сарвера.

О дальнейшей судьбе Миши ходили разные слухи: был импресарио мага и чародея Вольфа Мессинга, избежал захлестнувших город репрессий, а Великую Отечественную пережил благодаря тому, что перед нападением немцев успел уехать в Казань. Так считали в послевоенном Бресте – возможно, с подачи самого Сарвера. Из понятных соображений он молчал о неприветствуемых страницах своей биографии: всю войну находился в заключении в Советской гавани на Дальнем Востоке.

После своего освобождения долго не мог получить разрешение на проживание в родном городе и кочевал, держа в уме возвращение. Лунинец, Пинск, Столин, Сарны – всё где-то рядом и неизменно по профилю художественной самодеятельности. Срок карантина закончился, когда Сарверу было за пятьдесят. Вернувшись в Брест, устроился на работу в киносеть и какое-то время жил прямо в кинотеатре им. Горького, именовавшемся брестчанами на старый манер кино Сарвера – здании давно нежилом, но для Михаила отцовском доме. Потом перешел на должность методиста в Дом народного творчества и многие годы скитался по частным углам: снимал квартиру в Минском переулке на Киевке, по улице Широкой (бульвар Космонавтов) в районе нынешней третьей школы… Только в преклонном возрасте ему выделили однокомнатную квартиру в государственной пятиэтажке по Московской, 11.

Все знали его веселым, остроумнейшим человеком, обладавшим шармом и, как многие думали, припрятанными деньгами. Помнящие его в 60-е годы поделились предположением, что Сарвер работал лишь для того, чтобы не попасть в разряд тунеядцев, прикрыть имевшееся богатство. Михаил Абрамович отнюдь не стремился развенчать их иллюзии.

Но была в его жизни другая, неведомая окружающим сторона – одинокого, неприкаянного человека. За легкостью ослепительного остроумия он скрывал все, что саднило в дальнем уголке души, не предназначаясь для общего обозрения. Это и лагерные годы, и погибшая в годы оккупации оставленная в Бресте ВСЯ родня, и смерть в неполные сорок лет единственной его кровиночки – проживавшей в Одессе дочери Фани от недолго продлившегося еще польского брака. С Фаней он поддерживал теплые отношения и не раз бывал у нее в стильном и популярном, так подходившем его натуре портовом городе.

Обо всем этом, как и о многих своих болячках, Миша Сарвер молчал, выставляя свою другую, куда более интересную людям сторону – компанейского, распахнутого миру, невероятно коммуникабельного и при этом несколько таинственного человека. Он был непременным участником или зрителем всех раутов и премьер, а в его квартирку, как в некое богемное гнездо, клуб в несоветском понимании такового, постоянно заглядывала молодежь, почти исключительно девушки – самые юные и воздушные. Здесь они могли отдохнуть от оков воспитания будущих строительниц коммунизма – выкурить сигаретку, выпить чашечку кофе и поговорить о моде, о Париже, о личных переживаниях. Михаилу Абрамовичу по-прежнему нравились модные, раскрепощенные, современные девушки. (А со старухами о чем, о болезнях разговаривать? – объяснял он свое пристрастие.) Характерно, что он редко разрешал присутствие на таких посиделках парней – битый жизнью, знал тонкую грань, за которой с подачи вечно сидевших у подъезда кумушек могли запросто обвинить в сводничестве.

Ему было уже за семьдесят, и многие подвиги, приписываемые молвой, наверняка не имели под собой основания. Но он не думал никого разубеждать. Известен случай, как исследователь истории КПЗБ, работавший с материалами брестского архива, нашел в документах дефензивы сообщение агента о том, что сын владельца кинотеатра Михаил Сарвер посещает одну и ту же проститутку (фамилию опускаем). Исследователь доверительным шепотом рассказал об этом Михаилу Абрамовичу, а тот ничуть не смешался, напротив, остался очень доволен, что ему напомнили имя прелестницы.

Примерно в 1970 году брестское землячество в Париже организовало Сарверу приезд в мировую столицу моды, где устраивалось что-то вроде съезда бывших брестчан, причем присутствие Миши Сарвера проанонсировали в выпущенном к событию буклете. Вызов прислал доктор Ландау, старый знакомый по польскому Бресту. Вырваться в капстрану было в те времена чрезвычайно непросто. Многим памятны заветные путевки по линии Интуриста, одна-две на профсоюз, распределяемые начальству и согласованным передовикам. Но Сарвер выехал и, что не менее удивительно для многих, вернулся в точно отпущенный визой срок. Брестчанин Феликс Мюндер оказался счастливчиком, кого Михаил Абрамович пригласил в свою квартирку на рассказ о парижских впечатлениях. Остальными слушательницами оказались молоденькие девушки. Сарвер рассказывал, как его принимали, передавая из рук в руки, как водили в Мулен Руж, Мезон Бланш, Максим…

Из поездки Михаил Абрамович привез трубу культовому музыканту брестских ресторанов Леониду Ратнеру. Перед отъездом спросил трубача, игру которого очень любил: Что тебе, Лёня, хочется из Парижа? Тот и брякнул о хорошем инструменте, понятно, не слишком рассчитывая на результат… На серебряном подарке Сарвера Леонид играл до конца своих дней.

В последние годы Михаил Абрамович часто сидел на лавочке напротив собора – не возле подъезда, а на многолюдной аллейке Московской. Выходил как на свидание с аудиторией – не просто опрятный, а элегантный; он не позволял себе появляться на людях в ином виде. Все такой же живой, он не выглядел стариком, охотно болтал с былыми гимназистками, давно ставшими бабушками. Вот как характеризует его в эти годы сотрудник музея Галина Бируля: Ослепительного остроумия человек с ярко выраженной еврейской внешностью, знавший множество историй и анекдотов. Даже хандрившие по какому-то своему поводу уходили после общения с ним в совсем другом настроении.

Только самые проницательные могли догадываться, насколько это одинокий человек. Не испытывая недостатка в общении, он очень дорожил другими, проверенными временем отношениями, которые поддерживал с двумя старыми брестскими семьями – Каплан и Рузаль, через день бывал если не у одних, то у других. Похоронить себя завещал Капланам, как в итоге и произошло. На столике Миша Сарвер оставил множество адресов, по Союзу и не только, по которым просил оповестить о своей кончине.

© Василий САРЫЧЕВ