Еврейская тема – из знаковых в истории Бреста. Десятки тысяч евреев на Бронной Горе лежат. Или свезенными после войны на городское кладбище из разбросанных по окраинам общих могил, а больше по ямам и оставшиеся. Или под стадионом «Локомотив». Молодые и старые, бедные и богатые, сдержанные и сварливые, леные и мастеровые – такие разные тесно покоятся рядом. Может, и слышат оттуда всякое, что на них говорят, а ответить не могут. И дети не могут, потому что не родились, вот ведь штука какая.
После ликвидации гетто вход на его территорию был закрыт. По простой причине: оставшееся имущество считалось собственностью рейха. Всё у них было просчитано, экономистов и завхозов со свастикой, оптимизировано в технологический процесс. Включая расстрел: за короткий октябрьский день убить полтора десятка тысяч человек – это какая должна быть организация!
Обратно с Бронной Горы эшелоны шли не пустыми. По одному из рассказов, не упомню чьему, туда подогнали платформу с гидропрессовой установкой, паковавшей одежду расстрелянных в тюки, чтоб плотнее складировать в вагоны. А потом где-то в месте назначения производилась более тщательная фильтровка. Даешь бережливость, ни иголочки у той стороны не пропадало.
Понятно, не оставили без внимания и имущество гетто.
15-летний Володя Тарасюк из Малых Щитников Лыщицкого повета в 1942 году загремел в рабочую команду в Брест. Жили на казарменном положении, занимались погрузкой, разгрузкой – чем прикажут.
Раза три парней наряжали в гетто – паковать оставшуюся от евреев одежду в большие картонные короба, которых привозили целую машину. Квартал гетто начинался буквально через дорогу от их казармы на углу теперешних Буденного и Советской. Еще до ликвидации Тарасюк с товарищами видели, как немецкие солдаты чуть не каждую ночь заходили в гетто – что там творилось, неведомо. А когда евреев вывозили партиями в крытых грузовиках, их, орудуя прикладами, набивали предельно плотно, до невозможности сесть.
Теперь, на территории гетто, парни из рабкоманды увязывали увиденное с обрывками былых впечатлений. Работа заключалась в том, чтобы паковать одежду в коробки подряд без сортировки – и хорошую, и негодную, – после чего немцы вывозили ее на малый рынок продавать населению.
Рынок находился примерно на месте нынешнего колхозного, ближе к автовокзалу, а вдоль Пушкинской на месте круглого павильона была сплошная застройка двухэтажными кирпичными домами. (В 1970-е годы при расчистке площадки для строительства крытого рынка Тарасюк как бульдозерист участвовал в сносе этих домов, а их большие подвалы просто засыпали грунтом.)
На рынке, продолжает Владимир Афанасьевич, немцы устраивали аукцион. Карбованцы не принимались, начальной ценой за любую тряпку назывались 5 рейхсмарок, после чего немец кричал: кто больше? На хорошие вещи – пиджаки, костюмы – цена доходила до 30-40 марок. Население активно участвовало в торгах. Обмена вещей на продукты немцы на рынке не производили.
Рассказчик видел все это собственными глазами: из рабочей команды на базар немцы обычно брали его. Он был самый молодой и, соответственно, менее полезный на перегрузке вагонов.
Таких блошиных аукционов было по городу немало. Другой брестский старожил, Збигнев Николаевич Журавлев, вспоминает, что тряпки из гетто продавали в приспособленном магазинчике на углу Карбышева и Гоголя. Перины брали в основном в деревни.
Был случай, когда во время торгов две бабы вцепились в одну перину, тянули каждая на себя, а перина не первой свежести – лопнула. И весь пух полетел в сторону двух немецких жандармов. Один, помоложе, заметил и увернулся, отошел в сторону, а второго облепило. Бабы тоже среагировали по-разному: которая пошустрее – нырнула под телеги и ужиком, ужиком – ушла. А вторая оторопела: «Стэпан, шо наробылы!» Озверевший немец сорвался, лупил ее прикладом нещадно. Потом тело бросили мужику в телегу без признаков жизни.
Менее поношенные вещи, рассказывают, предлагали работникам в оккупационных учреждениях. Вообще, реализация еврейского имущества отнюдь не была каким-то брестским эксклюзивом. Исследователь Виталий Гарматный, к примеру, пишет о пинском гетто: «С начала 1943 года вещи, что остались после ликвидации гетто, немцы начали распределять среди местного населения – сначала в качестве вознаграждения, а потом материальной помощи лицам, обратившимся с соответствующей просьбой к оккупационным властям. Прежде всего поддержку получали малоимущие горожане, нетрудоспособные, многодетные семьи, беженцы из восточных областей, потерпевшие от партизан и погорельцы».
Брестчанину послевоенного поколения Виктору Морозову, любившему послушать стариков, запомнилось из рассказов, что мебель и габаритные вещи – стулья, комоды, зеркала – выставляли рядами на углу Гоголя и Широкой (ныне бульвар Космонавтов), куда крестьяне специально приезжали с телегами. Сколько же старинных кресел, буфетов, гнутых венских стульев из гетто расползлось по ближним деревням...
Морозов имел возможность лично в том убедиться, когда «на картошке» с приятелем жил у бабки в Чернавчицах. Обыкновенная деревенская хата, а в комнате – старинное резное трюмо, огромная кровать...
Самовольное проникновение в обезлюдевшее гетто считалось немцами покушением на воровство. Сын известного брестского врача Миша Корза был очевидцем случая, как соседка лет под пятьдесят поплатилась жизнью за любопытство. Раздвинула проволоку, прошла к кирпичному дому с проваленной крышей на углу Гоголя и Широкой (он и после войны лет пять стоял с дырой, в нем таком жили люди), решила заглянуть в сарай. На беду в это время по Гоголя проезжала легковая машина «Опель-капитан». Герр офицер не поленился затормозить, расстрелял женщину из пистолета, вернулся за руль и продолжил путь.
Ребенка еще могли простить, а взрослому поход в гетто был заказан. Героя главы про расстрельную стену Женю Фенюка мать при их нищете сама посылала за проволоку: «Может, кастрюлю найдешь...» – и он лазал по трущобам. Раз счастье улыбнулось, нашел золотые часы на цепочке. Ходил он в больших, не по ноге, солдатских ботинках – и сунул часы за голенище, не заметив, что цепочка болтается наружу. Попал на немца – тот подозвал и со смехом вытянул часы. Потом Женька встречал в городе этого немца, тот грозил ему пальцем.
Другой мальчишка Николай Качалюк рассказывал: ему лет 13 было, батя говорит, сходи, люди же тащат... Он пошел, и в первой же комнате – дитя лежит с простреленной головой. Коля оттуда ходу и больше ни ногой: «Иди, батя, сам...»
А тому нельзя, взрослых мародеров немцы вешали в людных местах на столбах и деревьях, запихнув за пазуху статуэтку, подсвечник или пару ботинок, которыми тот на свою голову поживился.
В рабочей команде Тарасюка парни, случалось, находили в гетто золото – не рисковали нести, выбрасывали за проволоку на Карбышева в надежде потом при случае подобрать. Володя однажды нашел золотой царский червонец, тоже бросил за ограждение. На выходе рабочих сильно шмонали и если что находили – беда.
Одно из лобных мест было на пересечении нынешних Советской и Гоголя, где на краю сточной канавы стояло несколько могучих каштанов. Владимир Губенко изобразил одну из казней за мародерство в гетто. За деталями художественного вымысла стоит реальность, есть даже пара снимков с пленки немецкого фотографа. Спустя много лет их опубликовала газета, сопроводив подписью о казни подпольщиков, но при увеличении различима надпись на вывешенной на груди табличке: «Ja rabowalem» («Я грабил»).
На этой казни присутствовал мальчик Женя Летун. Всех проходивших неподалеку людей загоняли сюда как зрителей, чтобы смотрели и неповадно было. Место было выбрано, возможно, с умыслом: с одной стороны, людное, с другой – на границе гетто. Происходило это уже после ликвидации гетто, когда оно стояло пустым.
Казнили двух молодых парней и мужчину постарше, вокруг даже поговаривали, что это отец и два сына. У каждого на груди – табличка «Я рабовалэм». Когда подошел Женя, двое уже висели, а третьему – самому молодому, на вид лет до двадцати – сзади связали руки, немец велел ему встать на ящик и потом выбил из-под ног. Казнимый не плакал, не кричал, все происходило молча – на правой стороне перекрестка, если смотреть в сторону проспекта Машерова. А гетто заканчивалось на левой, там была колючая проволока.
Толпа тоже стояла тихо, только кое-где вполшепота польская речь: Брест говорил в основном по-польски.
Как долго провисели несчастные, рассказчик не знал, обходил то место десятой дорогой.
Другой случай казни на том же месте описала еще одна очевидица Лидия Михайловна Плахт:
«После разгрома гетто повесили трех гражданских рабочих, которых отправили в гетто собирать тряпки. Говорят, они что-то присвоили. Повесили как воров – троих на одном дереве на углу Гоголя и Советской. Жены приходили с малыми детьми, трое детей было, ползали под ногами повешенных...»
Василий Сарычев