Его призвали в мае сорок первого. Перед отправкой Шлёма успел заскочить домой в новой непригнанной форме и вот шагал на вокзал по залитой солнцем улице, на которой знал каждый камешек и каждого человека. Улица его юности носила имя еврейского писателя Переца (ныне 17 Сентября) – «за польских часув» и теперь, после всех советских переименований. Шлеме было двадцать четыре, отличный возраст, когда много сил, и мир полон красок, и бесконечен горизонт.
Провожавший его отец – обычно твердый, суровый – сегодня был немного не похож на себя. Мама, как велела традиция, простилась у дома. Пройдя полсотни шагов, Шлема обернулся, словно что-то почувствовав, и был удивлен: мама стояла на крылечке и плакала. Сын бодро помахал ей рукой и больше не оборачивался, унося легкое недоумение: чего она, ведь ненадолго...
Он только потом понял, чем была для него мама и чем он, старший сын, был для нее. Возвращаясь с вечеринки, он даже не стучал, только брался за ручку, и она уже открывала, так его чувствовала. Он много чего понял потом.
Обмундирования выдали целый ворох, шинель в скатке и даже душегрейку. Мама осторожно попросила оставить этот ватник – он ответил: не могу, казенное. Потом, когда все случилось, Шлема не мог отвязаться от мысли, что эта стеганка, может, хоть каплю облегчила бы их страдания в последнюю зиму, он всю жизнь об этом жалел.
Мама была моложе отца на двадцать два года, для него это был второй брак. Традиция предписывала вдовцу жениться: мужчина не должен быть один.
«За польских часув» Ошер Вайнштейн держал экспедиторскую фирму. Начинал с гужевых перевозок, с развитием техники перешел на автомобильные. Брал заказы на доставку грузов из Лодзи, Варшавы, других городов, снабжал торговцев товаром от производителей. Машины были свои и наемные, для больших партий арендовал вагоны.
Шлема с юных лет помогал отцу, сначала на побегушках, потом сел за руль грузовика. Пришлось забросить футбол, тренировки и игры в составе клуба ЖТС – «Жидовске товажиство спортовэ». А в двадцать лет захотелось самостоятельности, большого города, и в конце 1937-го Шлема уехал в Варшаву. Устроился таксистом по найму, снимал комнату.
В марте 1939 года его призвали на срочную. Положено было в двадцать один, но его взяли следующим призывом. Тянул службу в Варшавской цитадели и, когда Гитлер напал на Польшу, стал участником Польской оборонительной войны.
17 сентября с востока границу перешли советы, и через день на общем построении полковник объявил «жолнежам», что желающие могут отправляться домой: «Мы оказались между молотом и наковальней».
В конце сентября Шлема вернулся в переданный немцами советской стороне Брест, а 6 мая 1941 года его призвали по второму кругу: польская служба в СССР не засчитывалась. Надо было отдать долг новой Родине, тем более время было неспокойное. Но прежнего волнения не было, Советский Союз казался громадиной, да и с немцами действовал договор.
Мира хватило месяца на полтора. Вайнштейн служил в украинской Ахтырке и последнее письмо из дому получил 18 июня. Немецкое нападение все перевернуло, и Брест оказался за чертой, а Шлема – на войне, крутил баранку из огня в полымя. Под Сталинградом случилось тяжелое ранение с контузией, от чего Вайнштейн частично оглох и перестал быть пригодным для передовой. По выписке из госпиталя был переписан в железнодорожные войска и до конца войны возил грузы к линии фронта. Здесь требовалась не меньшая храбрость: восемнадцать боевых наград просто так бы не дали.
О том, что происходило в Бресте, Шлема не знал. Он вообще не слышал о тамошнем гетто, пока не прочел о его ликвидации в английской газете, случайно попавшей в руки ротному. Газета была на польском – кто знает польский? Эй, где там Вайнштейн?!
Строчки поплыли перед Шлемиными глазами. Рассудок отказывался верить, и даже получив подтверждение из Брестского горсовета после освобождения города, Вайнштейн три года надеялся, до сорок седьмого, долгожданной демобилизации.
С печалью ехал он в родной Брест, зная, что родителей нет, как и еще многих, но он не сомневался, что кого-то найдет, здесь было почти семьдесят родственников. Реальность превзошла все, что только можно было представить. Из 23 тысяч евреев, что составляли довоенную общину, не осталось фактически никого!
«Я знал, что много евреев было убито, – поделился Шлема Ошерович спустя годы, – но то, что убиты все, не приходило мне в голову. Не только мои отец и мать, и мои три сестры, и два брата, но и все, кого я знал. Я вернулся и узнал здешних котов, собак, камни на улице. И ни одного еврея...»
Самым трудным после всего было просто жить.
Это был совсем другой город с теми же улицами и кварталами. Ушел в небытие идиш, что прежде звучал на каждом шагу, все реже слышалась польская речь – ходовые языки довоенного Бреста. Другие, незнакомые люди жили в родительском доме и в сотнях других домов. Не стало еврейских лавочек и мастерских, другая жизнь пришла в колонию Варбурга, не было клуба Глейзера, куда Шлема часто заходил с друзьями, кинотеатра Сарвера на Театральной, бильярдной Гетеля на Ягеллонской... Но главное чего, не хватало, – родных лиц.
В свои тридцать он начинал жизнь сызнова. Председатель горисполкома, которого Вайнштейн возил до войны в качестве личного шофера, помог с работой и комнатой в общежитии. Спустя год Шлема Ошерович женился на девушке-минчанке, приехавшей по распределению после иняза. Возить начальников надоело, переквалифицировался в наладчика. Работа и семья, его продолжение – двое детей – были исключительно важными, но главным оставался долг памяти. Он жил для того, чтобы что-то восстановить, заполнить пустоту, образовавшуюся в городе с утратой целого народа.
Ему было трудно – не профессору и не лауреату, человеку без должности и положения в обществе. Он, может, оттого и постарался поймать «волну», угадав спрос на еще не востребованную в Бресте профессию – первым в городе выучился на специалиста по холодильному оборудованию и вскоре стал нарасхват. Магазины, рестораны, все городское начальство... Даже Машеров за ним присылал в свою брестскую пору. И Вайнштейн получил определенный карт-бланш.
Он десятки раз ездил на Бронную Гору, искал там местных жителей – очевидцев расстрела, уговорил дать показания нескольких крестьян, участвовавших в рытье страшных ям, и обивал пороги, испрашивая официальное разрешение на увековечение памяти жертв.
В шестидесятые, когда город принял чудовищное решение возвести многоэтажку на месте расстрела нескольких тысяч узников гетто, Вайнштейн, не имея возможности остановить строительство, сумел убедить власти хотя бы провести эксгумацию и перезахоронить останки.
А еще Шлема Ошерович все годы поддерживал свой довоенный идиш, единственным носителем которого являлся, старался не забывать еврейских молитв, веря, что придет время, когда все это будет востребовано.
Новые возможности открылись в начале девяностых. С группой единомышленников Вайнштейн начал возрождать в Бресте еврейскую жизнь, зарегистрировал иудейскую религиозную общину, председателем которой был до конца жизни. Учил, наставлял, преподавал идиш и иврит.
Тогда же, получив доступ в архив, он стал изучать и систематизировать анкеты, составлявшиеся в 1941 году оккупационной администрацией на еврейских жителей – более 12 тысяч учетных карточек с полными данными, фотографией и отпечатком большого пальца. Копии этих и других мало востребованных тогда документов легли в его домашний мини-музей, который он неустанно пополнял, ведя большую переписку и по крупицам собирая новые сведения о жизни и гибели общины.
Запечатленный на снимке памятник Шлема Ошерович, исполняя данный себе обет, поставил на свои деньги на месте самого большого захоронения на Бронной Горе. И прочел кадиш – поминальную молитву.
Он умер со спокойным сердцем на 88-м году жизни, совершив все, что мог. Гибель гетто была им оплакана, община в Бресте – возрождена.
Василий Сарычев