Кто они, спасители, спустя десятилетия после войны названные Праведниками мира?
С Пелагеей Филипповной Макаренко мне довелось встретиться незадолго до ее смерти. Ей было за девяносто, силы покидали, но сохранялся внутренний покой человека, который честно пронес свой крест. «Хороший человек, покорный», - сказал мне когда-то добрый набожный собеседник, давая кому-то характеристику, и меня удивило это «покорный», означавшее, по-видимому, отсутствие амбиций и гордыни, характерное для многих наших людей. И вот ровно такой, довольствовавшейся малым и нисколько себя не переоценивавшей, оставалась Пелагея Филипповна, но при всей покорности судьбе, когда встал вопрос о чужих жизнях, она не раздумывая рискнула...
Можно предположить, что природную эту толерантность сформировала сама история края, опыт мирного сожительства и бытового переплетения разных национальных групп при всех сменах власти, выносивших на гребень очередную титульную нацию. Да, так можно предположить, только те же условия и среда ровно так же выплеснули из душ человеческих и совсем обратное. И в том достоинство простой этой женщины, что, пройдя через время доносов и сведения счетов, она сумела не замараться и сохранить себя.
Она родилась за два с половиной года до беженства Первой мировой войны, а когда вернулась с родителями пятилетней девочкой, в городе еще стояли германцы. Был большой голод, и дети бегали к казармам Северного городка и несли домой то, что кайзеровские солдаты отжалели из своего котла.
В школу она пошла уже при Польше, и параллельно с ее взрослением менялась жизнь. Вместо деревянных тротуаров, что были при царе и оставались к возвращению из беженства в 1918 году, на главных улицах положили плитку. Старые тротуары отслужили свое – по проложенным прямо по земле деревянным щитам ходить было все же лучше, особенно в грязь, а проезжая часть главных улиц была мощена булыжником.
В холодную пору «за польских часув» на не боявшихся пожаров новых тротуарах на перекрестках ставили металлические ящики или бочки, в которых жгли уголь, чтобы прохожие могли согреться.
Когда Пелагея окончила школу, она долго не имела постоянной работы. Ходила на огуречные плантации в Тересполь, по случаю кому-то стирала, белила хаты...
Тереспольские огурцы славились в Европе, их солили в деревянных бочках с прицелом на экспорт. Проживавшие в Бресте хозяева-евреи арендовали землю под Тересполем не то из-за приемлемой цены, не то ввиду особой огуречной плодородности. Для прополки и сбора урожая сезонно нанимали поденщиков, и одной из них была Пелагея.
На постоянную работу православному было не устроиться, охотнее брали эмигрантов из старой русской интеллигенции. Иногда прямо предлагали сменить веру. Сосед Николай Васильев, бывший царский офицер, получил место бухгалтера в железнодорожной больнице. Видя, что Поля болтается без работы, как-то предложил: санитарка Звягина уходит в отпуск, попробуй на ее место.
Пелагея добросовестно отработала этот месяц, и ей велели принести документы. Но больница зависела от Вильно, а там увидели Полино «вызнане» (веру) – и отказали.
Какое-то время Пелагея работала в газетно-папиросном киоске, владельцем которого был еврей Бэрче. Покупателями были и военные, и сотрудники учреждений – те, кто курил или читал. Газеты были больше варшавские и одна брестская на польском языке. Пока сидела, читала все эти газеты-журналы. Как-то появилась русскоязычная газета «Русское слово», ее привозили из Таллина. Товар получал хозяин ежедневно на вокзале и сам доставлял в киоск.
Большинство хозяев владели только одним киоском. Лицензию на продажу в них табачных изделий выдавали, за редким исключением, бывшим легионистам или инвалидам, входившим в соответствующий союз – «Коло инвалидув».
Киоск Бэрче стоял на улице 3 Мая (ныне Пушкинская), ближе к углу с Домбровского (Советской) по левой стороне, если смотреть в сторону железнодорожного переезда. В угловом доме, где ныне магазин «Продтоваров», размещалась аптека Янковского, по соседству стоял деревянный домик Щепановской с приусадебным участком, во двор вели ворота и широкая калитка. У калитки пристеночком был пристроен киоск, в котором Пелагея торговала с 1934-го по 1939 год.
В нем ее «разбомбило». Это произошло во время первого авианалета немцев в сентябре 1939 года, когда в собственном дворе осколком убило Абрама Скорбника, чей дом в советское время был передан под контору облпотребсоюза.
Налет случился в субботу. Поля как всегда перед выходным в конце укороченного дня, когда люди разошлись кто в баню, кто по домам и торговля сходила на нет, собиралась сделать влажную уборку – протереть полки и вымыть пол. И тут загудели самолеты. Рядом раздались взрывы, стоявшую в киоске десятилитровую бутыль воды как пушинку подбросило на добрый метр, и Полю тоже подбросило со стула и усадило обратно.
Следующим за домом Скорбника по Домбровского был ресторан, в котором, несла молва, намеревался обедать Рыдз-Смиглы со свитой, двигавший из Варшавы в направлении Украины, – именно с этим в городе связывали налет.
При первых советах Поля устроилась в облпотребсоюз инструктором по кадрам. Одна из двух сестер-евреек, коренных брестчанок по фамилии Кацаф, которых Поля прятала в оккупацию, Майя, до войны работала в плановом отделе облпотребсоюза.
Когда пришли немцы, облпотребсоюза не стало, народ разбежался. Потом жизнь как-то устоялась, только евреям в ней места не оказалось, для них огородили гетто.
Однажды вечером в темноте к Поле подошла женщина – оказалось, Майя. Сестры Кацаф скрывались на чердаке частной пекарни Лэнского (близ пригородного вокзала, где сейчас «Горячий хлеб»). Молва принесла, что немцы заподозрили хозяина пекарни в связях с польским сопротивлением, якобы снабжал партизан хлебом, и должны были прийти с обыском – сестрам надо было срочно куда-то уйти. Поля согласилась, но оговорила: весь световой день прячутся в сарае, а ночью можно что-то в доме постирать или сварить.
Так прятались в сарае над коровой, а на ночь при завешенных окнах приходили в дом, варили еду, стирались. Майя – лет сорока, вторая, Женя, – немного младше, а самой Поле – двадцать три. Женя была замужем, но когда Брест оккупировали, стали забирать большинство евреев-мужчин, несколько тысяч расстреляли на Третьем форту и ее мужа тоже.
В сорок третьем, когда стали приходить вести из-под Сталинграда, сестры попросили помочь добраться до Высокого. Поля переговорила с соседом, и тот их переправил, из Высокого пришла записочка: добрались, все в порядке. Оттуда они через Польшу прибыли во французский Брест. А после войны уже из Бреста передали с кем-то письмо, что уезжают в Аргентину, где обнаружились родичи. Больше от них вестей не было.
Всего, по рассказу Пелагеи Филипповны, которому нет оснований не верить, она спасла шестерых евреев (в списках иерусалимского мемориала жертв холокоста Яд Вашем значатся пятеро). Один из них – мальчик Миша Энгельман, чья семья до войны жила в домике на углу Республиканской и Чехова и чью маму Полина знала с детства.
Когда евреев из гетто выгоняли на работы в Северный городок, Маша Энгельман заходила к Поле, жившей в переулочке рядом с ул. Республиканской. «Мы погибнем, - твердила она, - потому что куропатки в лесу не стало» - такой у них был знак, такая примета. Полина успокаивала, твердила, что ерунда, цивилизованный мир сейчас, а еврейка стояла на своем и только просила: спаси моих детей! Поля отвечала: посмотрим, что получится.
Где-то через полгода после этого разговора Маша привела на работу своего старшенького – показать Поле. В октябре узников гетто ликвидировали, вывезли на Бронную Гору. И через какое-то время к Поле пришел этот старшенький – девятилетний Миша. Мальчишки во дворе подхватились: «Мишка пришел! Мишка пришел!» Поля на них цыкнула: «Тише!» Так его и растили. Поля тогда со своей мамой жила.
После войны Миша продолжал у них жить как сын, когда вырос, его женили. На момент рассказа Пелагеи Филипповны он был уже дед, жил в Борисове.
Еще один спасенный – Исраэль Манкер. Когда Макаренко вернулись из беженства, эта семья была уже в Бресте. Макаренко арендовали военную землю за Северным городком в сторону аэродрома, и Манкеры арендовали там же. Сруль был сверстником Полиного брата, мальчики сдружились, брат выучил от приятеля идиш и потом мог общаться с немцами.
К началу войны Сруль был вдовцом с двумя детьми на руках. Когда началась ликвидация, они каким-то образом выбрались из пекла и пришли к Поле – Сруль Манкер с детьми – глухонемым мальчиком Нехемией и девочкой Лилей (после войны осядут в американской Оклахоме). Поля стала прятать и их.
Несчастных выдал сосед – тот самый, что перевозил в Высокое сестер Кацаф. Дети-носильщики сообщили: они «трагали» (от немецкого «траген» - «носить») близ ворот гетто и видели, как сосед подбросил стоявшему на посту немцу письмо, а тот, понимавший по-польски «шлёнзак», незапечатанное письмо сразу прочел и воскликнул: «Юдэ!» Дети примчались к Макаренко: тетя Поля, так и так...
Той же ночью Манкеров перевели в землянки на ул. Железнодорожной по левой стороне вдоль моста. А после Манкеры перескочили через шоссе и поселились у другой семьи, жили там до освобождения Бреста.
А к Полине вскоре пришла с обыском жандармерия, бляхи – как бусы на шее: «Юдэ!» Поля отвечала: «Нихт ферштейн». Попросила детей позвать соседа-сапожника пана Жробэка родом с Поможа (Поморья), где все по-немецки говорят. Пан Жробэк пришел и стал переводить слова Полины о том, что не знает никаких евреев. (Потом пан Жробэк вспоминал: «Как вы держались! Ни капли испуга, не покраснела, не побледнела, смотрела прямо в глаза…») В конце концов Полина говорит: «Биттэ!» - и дает связку ключей: ищите! Немцы посмотрели вокруг, махнули рукой и ушли.
Осенью 1944-го, после освобождения, Полю, не спрашивая желания, завербовали на почту. Пришли в дом и сказали: идите работать! Посадили за кассу. Рабочая сила нужна была – все, кто умел читать и писать. Пелагее, впрочем, было удобно: почта близко от дома, возле моста с Ленина на Мостовую, вернее, возле того места, где раньше был мост: немцы перед отступлением взорвали средний пролет.
Проработала там с год, а потом уволилась. У матери было серьезное нервное заболевание, и участковая врач Иванова, увидев ее однажды не в лучший момент, поняла, что ее нельзя оставлять дома одну и выдала Поле справку-индульгенцию, с которой не привлекали за самовольный уход и тунеядство. После почты Пелагея больше нигде не работала, ушла на содержание мужа, прибывшего в 1945-м машиниста-железнодорожника, ухаживала за матерью до конца пятидесятых.
Так и жила, думать не думая, что совершила в войну героические поступки. При Союзе все было тихо, никаких почестей не оказывали, да и не знал никто.
Лишь спустя десятилетия, в преклонные годы, Пелагею Филипповну разыскали из Америки через Красный Крест, и в очень немолодом возрасте ее навестил представитель Государства Израиль, сам приехал к Полине в дом и вручил медаль Праведницы мира. До конца дней она получала иностранную пенсию.
Василий Сарычев