Считается, что из всей брестской общины холокост пережили только девятнадцать человек. Наверняка есть неучтенные, и в реальности таких людей могло быть на десяток больше, но это капля в океане 27 тысяч, уничтоженных в Брестском гетто.
История каждого спасения – взять описанные нами раньше мытарства сынишки капитана госбезопасности Ромы Левина, или владельца аптеки на Советской Соломона Гринберга, или каменецкой девушки Доры Гальпериной – глубоко индивидуальна и, как правило, связана с волей случая и встретившимися на пути добрыми людьми, которых спустя десятилетия назовут праведниками. И не очень добрыми тоже, но сейчас не об этом.
Ошер Зисман в воспоминаниях разных лет приводит обрывочные картинки своего спасения. Вот полицейские нашли их укрытие и потребовали ценности. Им все отдали, и они ушли. А несчастные сумели выбраться за колючую проволоку, на ул. Домбровского (Советскую). Нашли новое укрытие, разговаривали только по-польски и полушепотом.
Женщина по фамилии Гейден отправилась к местной жительнице, у которой оставила ювелирные украшения и меха, а та выдала ее полиции... Знакомая картина ограниченной сердобольности, пока с человека есть что слупить, а потом он начинает мешать... Так было с аптекарями Гринбергами, прятавшимися в подвале старой школы в Жабинковском районе: сельчанка, носившая им еду, хорошо брала за свои услуги, а когда почувствовала, что ручеек иссяк, принялась заметать следы, подсыпая в продукты отраву. Не учла, что жена Соломона провизор, а та при первых сомнениях на подручных реактивах сделала пробы...
Какое-то время Зисманов прятал заведующий баней на ул. Листовского (Буденного). Тот рассказал им, как между 15-м и 18-м октября евреев гнали через ворота на улице Костюшко (Гоголя), вспоминал дантиста Кивлицкого, который закрыл лицо руками...
Ошер с женой и еще дюжина женщин скрывались в яме под сарайчиком, некоторые не выдержали и стали терять рассудок. Зисманы, собрав последние силы, ушли и промучились в скитаниях семнадцать месяцев – на чердаках, в погребах, в отхожих местах...
Жительница Граевки Ольга Васильевна Томашук оставила после себя такую историю. По соседству жила смешанная семья – еврей и православная. Мужа забрали в начале оккупации, а мать переселили в гетто. Через какое-то время мать оттуда сбежала, и невестка прятала ее то в погребе, то за дровами. Это было рискованно, и они приноровились по-другому: рано утром старуху спускали в выгребную яму сортира на весь световой день. Люди об этом знали и относились с сочувствием. Вечером, перед тем как достать старуху, невестка ходила по соседям, которые кипятили воду, чтобы обмыть обожженную, воспаленную кожу. Во время мучительной процедуры несчастная едва сдерживала крик. В конце концов старуха умерла, и ее закопали в огороде.
Побеги из гетто – на свой страх и риск или через подкуп охранников – не являлись редкостью. Беглецы сдерживались тем, куда идти дальше. Жительница Шпановичей Регина Владимировна Корвин знала в лицо хозяев двухэтажного каменного дома на углу Шпитальной (Интернациональной) и Домбровского, напротив теперешней пекарни, – еврейская семья торговала здесь пивом. Дочь владельца звали Неха. Однажды она с желтой отметкой пришла к матери Регины и попросилась переждать. Поделилась, что прошлой ночью большинство ее родичей ушли из гетто, остались невестка и кто-то еще. «Мы ночью тоже уйдем, но хочу что-нибудь купить». Пересидела в кладовке, пока полицейские были на улице, и шмыгнула на рынок. Какова их судьба, выжил ли кто – неизвестно.
Своя история спасения у Михаила Омелинского, который почти неделю лежал под домом, прячасть с другими евреями. На третий день он увидел из укрытия проходивших мимо украинских полицейских с голубыми повязками на рукавах. Один заметил дыру в фундаменте, заложенную кирпичами, и ударил сапогом. Один кирпич поддался и влетел внутрь.
«Я лежал ни живой ни мертвый, только удивлялся, что они не слышали, как колотится мое сердце. Один говорит: “Никого нет”, а другой: “Попробуй...” В отверстие просунулось дуло винтовки, полицай выстрелил... Мы были в таком глубоком оцепенении, что никто даже не пошевелился... На шестую ночь я стал выползать из укрытия. Со мной был мальчик лет тринадцати, он выбрался первым, я за ним. Как только я вышел, у меня закружилась голова, я упал... Отлежался и, поддерживаемый мальчиком, пошел...»
Вера Бакаляш с сестрой и детьми, когда началась акция, спряталась в погребе. Оставшаяся в доме старая мать придвинула шкаф, закрыв лаз. В погребе они просидели несколько суток, ели капусту, свеклу, сырую крупу... Потом сын стал плакать и просить Веру пойти за хлебом. Им удалось проскользнуть, спрятались в деревне. Сын вернулся, чтобы вывести младших детей, но к тому времени их нашла полиция.
Вера трое суток пролежала в горячке без памяти, едва придя в себя, больная, поднялась и пошла, несколько суток провела за городом в воде, где стояли брошенные танки... Часть зимы просидела под полом у доброго человека, потом почти месяц – под церковью близ деревни, растягивая двухкилограммовую буханку хлеба... Обессиленная вышла из укрытия, упала. Ее подобрала крестьянка, накормила, но попросила уйти, чтоб не накликать беду. Проводила до леса, там Вера наткнулась на партизан и жила в отряде до самого освобождения.
Брестский архитектор Николай Синкевич в личных записях упоминает эпизод, как незадолго до уничтожения гетто в их дом на Набережной робко постучали. На пороге стояла пятилетняя Иточка Герш, дочь соседей. В семье было трое своих детей и взятый на попечение сирота; Синкевичи понимали, какой опасности себя и их подвергают, но отказать не смогли. Девочку пустили в дом, помыли, очистили от вшей и какое-то время держали в укрытии, а после переправили родственникам в Кобрин, где она стала Ниной Удальцовой. После войны она жила в Америке и состояла с Синкевичами в переписке. По малолетству не успев сказать спасибо своим спасителям, она, как и другие спасенные, перенесла благодарность на детей, чьими головами эти добрые люди рисковали.
Василий Сарычев