И снова рисунок Владимира Губенко. Река узников гетто вливается в арку на Генеральштрассе (ныне Советская, 104). Там, во дворах, в полусотне метров от нынешней «Бресткниги», им было приготовлено последнее пристанище – несколько свежевырытых рвов.
Коллега Владимира Николаевича по девятой школе, учительница английского языка, в 60-е годы жила на углу Куйбышева и Московской, в доме, выходившем подъездами на расстрельные дворы. Она рассказывала, что на чердаке, где она в непогоду развешивала постиранное белье, было по щиколотку стреляных гильз...
Из воспоминаний Ошера Зисмана:
«В гетто царит шок и смятение. Немцы копают яму во дворе Ратнера на Длугой. Комендант говорит, что там будут устанавливать большую машину, но все в ужасе твердят, что это братская могила для всех нас...»
Из рассказа Веры Бакаляш, зафиксированного в «Черной книге»:
«15 октября 1942 года в шесть часов утра мы завели мать и ребенка сестры в “схрон” к невестке... там больше не было места... вышли на улицу, не зная, что делать. В последнюю минуту мне пришло в голову подняться на чердак нашего дома, и там в углу, забитом досками, мы, 16 человек, просидели пять недель...
Приводили на соседний двор по 70-100 человек ежедневно, приказывали раздеться, расстреливали и закапывали на месте. Рано утром приходили рабочие рыть могилы. Раз было слышно, как ребенок кричал: “Мама, скорей бы уж эта пуля, мне холодно”. Это было в ноябре, а нужно было раздеваться догола. Матери раздевали детей, потом сами раздевались. И так у нас за забором, то есть на улице Куйбышева, 126, лежит около пяти тысяч человек».
Ныне покойный Евгений Федорович Фенюк, тогда любопытный 11-летний Женька, шел по 22-Июня-штрассе, она же Ягеллонская, Московская, а ныне проспект Машерова, и дернуло его заглянуть в арку у 54-го дома (метров пятьдесят от угла Советской). В глубине двора стоял стол, накрытый зеленой бархатной скатертью с золотыми кистями. Промышлявшему чисткой сапог Женьке такая ткань была кстати. Каждое утро он брал ваксу, бархотку, деревянный ящик и шел на вокзал или к воинским частям. За хлебные места мальчишки вели жестокие разборки, но разбитые в кровь носы не в счет: с приварка жили.
В общем, Женька на скатерть запал и решил полезный столик покараулить. Территория опустошенного гетто была под запретом, но игра стоила свеч. Мальчик шмыгнул в ближний подъезд и взбежал по лестнице. Наверху (ныне надстроенный дом тогда был двухэтажным) осмотрелся, побродил по комнатам: всё было выломано, на окнах сорваны занавески...
Тем временем во дворе, где столик, началось копошение, немцы вынесли какие-то ящики. Мальчик побежал к другому окну – на Московской стояло оцепление из нескольких полицаев. Женька затаился.
Была вторая половина ноября, день стоял для этой поры теплый. Гетто недели три как перестало существовать, шли «подчистки» – отлавливали тех, кому удалось спрятаться. На такой расстрел и попал одиннадцатилетний Женя. Увиденное стало грузом, который он нес на себе всю жизнь.
...Молодая немка в накинутом пальто, с белой «таблеткой» на голове – медшвестер! – привела еврейских детишек и поставила их у стены (в наше время – задняя стена склада магазина «Кристалл»), поправила выбившуюся прическу и ушла. Кто были дети – из еврейского ли приюта, отловленные по городу, вытащенные из щелей – мы не знаем. Главный расстрельщик, рыжий с проплешиной унтер-офицер лет сорока, приземистый, плотный, занялся своей работой. Стрелял, передвигаясь приставными шагами вдоль выстроенной шеренги. Под мышкой держал второй револьвер. Женьке показалось, что это были «наганы», да и ящики с патронами зеленые, как у красноармейцев, – может, притащили с трофейного склада, чтоб не пропадать добру.
Рыжий был распоясан, ремень свернул в фуражку, оставленную на столе рядом с кобурой личного пистолета на Женькином бархатном столе.
Детей поставили лицом в стенку. Один мальчик постарше, выше других в строю, все вздрагивал и оглядывался. Немец перестал стрелять, подошел, что-то сердито выговорил и дал подзатыльник, после чего отступил и пустил пулю с положенного расстояния. Пустые пистолеты отдавал заряжающим – трем немчикам в солдатской форме из офицерского сукна, похоже, стажерам-курсантам. Те прокручивали барабаны, извлекая отстрелянные гильзы, раздавалось их цоканье о подставленный таз. После гильзы пересыпали в ведро и, наверное, сносили на тот самый чердак, где сушила белье учительница.
В тот день Женя много чего для себя открыл. Например, что расстрелянный человек не падает как подкошенный, а медленно оседает по стене, сползает подобно мешку с картошкой.
Убитых волокли в сторону ям близ нынешнего «Книготорга». Почему в тот день казнили не на краю рва, как было раньше, неизвестно. Возможно, ямы были уже заполнены.
Женя видел, как полицай прибежал из-за стены, с места закапывания трупов, и что-то сказал палачу – вероятно, тот кого-то недострелил. Рыжий, ругаясь, пошел доделывать работу. Принесли человека на снятой с петель двери, дверь поставили на землю. Немец выстрелил в лежавшего и велел унести.
Это продолжалось не один час. Расстреливаемых, детей и взрослых, пригоняли через арку партиями – предположительно, с нынешней ул. Островского, где их накапливали в глухом, похожем на каменный мешок, дворе жандармерии – впоследствии магазина «Рубин». Место расстрела было выбрано так, что ни с Советской, ни с Машерова прохожие и сами жертвы не могли видеть, что делается за стеной, а могли только слышать выстрелы.
Жертв приводили неравномерно. В паузах убийца прохаживался по двору, временами потягивая из крышечки фляжки и закусывая. В процессе экзекуции, пока чистились и заряжались пистолеты, он садился на стол и разговаривал, оживленно жестикулируя. В какой-то момент Женьке показалось, что немец показал рукой в его сторону, и внутри похолодело. К тому моменту мальчик просидел на этаже несколько часов и, когда двое полицаев отошли, а оставшийся отвлекся в сторону базара, улучил момент и рванул из арки.
Полицай в это время повернулся и увидел беглеца, наверняка решив, что это еврейский мальчик бежит из-под расстрела. Стрелял вслед пять раз – Фенюк придет к выводу, что не хотел убивать и палил то перед ногами, то сзади. Женька сиганул в известное ему место, где сходились разновысокие скаты крыш двух сараев, это место было зашито досочками – Женька туда нырнул и затаился. Полицай потоптался и ушел, а Женька пролежал до ночи, пока не решился прокрасться домой.
Потом он не раз встречал в городе рыжего немца, и тот, ни о чем не догадываясь, испытывал дискомфорт под тяжестью взгляда незнакомого мальчика.
Гранитный фундамент дома на Московской, 54, до недавнего времени хранил выбоины, известные только нашему герою, пока их не закрыли облицовочной плиткой при отделке обувного магазина. В ответственные моменты жизни Евгений шел к этим выбоинам как к оберегу, откуда-то зная, что если до них дотронуться, все будет хорошо.
Однажды туманным осенним днем человек, пересказавший мне эту историю, шел мимо расстрельной стены, которую недавно утолстили и оштукатурили. Она была покрыта мелкими каплями не то конденсата, не то влаги схватившегося раствора. Но создалось впечатление, что стена плакала.
Наверное, это сюжет для уместного здесь черного гранита: капли слез и живые розы – и больше ничего.
Василий Сарычев